Читаем без скачивания Письмо сыну. Воспоминания. Странники поневоле - Елизавета Федоровна Родзянко

старцем Ионой, который указал Юрию, где в Киеве купить книгу, в которой он найдет ответы на мучившие его философские вопросы. Он действительно эту книгу нашел в указанном магазине и с тех пор поверил, что старец Иона искренно желает ему добра. Лев очень много занимался спиритизмом еще в Петербурге и верил всяким предсказаниям. Я же еще в детстве убедилась, что блюдечко врет, и скептически относилась к рассказам братьев.

Между тем Добровольческая армия победно продвигалась вперед, вступила в Киевскую губернию и подходила к городу Умани, где недалеко, на Бабушкином хуторе, у моей матери оставались семьи Юрия и Льва. Они заторопились ехать туда. Мы уговаривали их подождать, когда Умань будет взята, но они говорили: «Ничего, мы пешком пройдем через фронт». К тому же Юрий видел сон, что когда будут идти бои около Томашовки (его имение около Умани) – тогда будет конец. Он понял это как конец войны, и они уехали.

Когда Иван Кондратьев вернулся из Новомосковска, и рассказал, как там хорошо налаживается жизнь, мой Миша стал мечтать на сохраненные деньги устроить в Новомосковске молочную ферму. Уверенность в победе Добровольческой армии была так сильна, что не только мой Миша, но и дедушка обсуждал с ним подробности, как устроить эту ферму; и в начале сентября Миша уехал в Новомосковск. Денег он мне не оставил, а заложил наши драгоценности у одного анапского богача, который и выдавал мне деньги на жизнь. Бабушка и дедушка были в Екатеринодаре, и я оставалась одна с детьми. Прошло уже больше двух недель, а Миша все еще не возвращался. Деньги от заложенных вещей приходили к концу, и я начала волноваться. О братьях я также ничего не знала. Помню, накануне Воздвижения Креста я пошла с детьми в церковь на всенощную, только Ценку оставила дома. Настроение у меня было очень тревожное, я молилась, старалась молиться о Мише, но мысли мои почему-то все время были о братьях. Как будто молиться надо было именно о них. Когда запели «Слава в вышних Богу», все молящиеся опустились на колени, только ты один, Владимир, не слушался меня и упорно стоял прямо. Помнишь ли ты это? Ушла я из церкви в каком-то ужасно тревожном состоянии, и все, почему-то, мысли были о братьях. Позже, когда твой отец, Владимир, вернулся, мы узнали, что как раз накануне Воздвижения, братья были убиты. Как это произошло подробно описано в воспоминаниях моей сестры Мани,[39] так что повторять это не буду. Моя мать прислала нам только короткое письмо об этом с нашим служащим из Отрады, который нашел нас в Анапе через адресный стол. Это известие меня ошеломило, как-то не хотелось этому верить, и я помню, что в первый день не отменила даже вечернего чая с гостями и, как всегда, читала им мои политические записки. Потом меня проняло, и на следующий день я уже не могла ни видеть гостей, ни читать им. Скоро в местной газете было описание гибели братьев и все, даже зубной врач, у которого Юрий лечил свои зубы, выражали сочувствие.

Тем временем Добровольческая армия продвигалась вперед, взяли Орел и шли победно к Москве. Но вдруг что-то случилось. Армия остановилась и сперва медленно, а потом быстро стала отходить на юг. Недавно я прочла в газете, что адъютант генерала Май-Маевского был советским шпионом, а генерал ему беззаветно верил.[40] Но мы тогда думали, что это временная заминка, и спокойно жили в Анапе.

Как-то Миша уехал на пароходике в Новороссийск. К вечеру разыгралась страшная буря. Многие ждали своих с этим пароходиком, и мы все звонили туда по телефону. Ответ был, что пароходик давно отчалил в Анапу, а что с ним в пути – никто не знает. Помню, как я горячо молилась тогда. Пароходик причалил только поздно вечером.

Вероятно, под влиянием неудач на фронте, цены в Анапе на все стали расти. Помню, телегу дров, которая стоила триста рублей, теперь отдавали за 600. Постепенно в магазинах все дорожало, а потом товары начали исчезать. Трудно было даже найти карандаши и тетради, чтобы начать с детьми учебный год. В то время на улицах Анапы появились новые лица; какие-то матросы с мутными глазами, которых раньше не было видно. А Добровольческая армия все отступала и отступала, и мы начали обсуждать, не лучше ли оставить Анапу и из захолустья переехать в Новороссийск – большой центр. Когда спросили мое мнение, я вспомнила, что нет даже карандашей, и настаивала на отъезде. Твой дедушка[41] уехал на лошадях в Новороссийск хлопотать. Тем временем становилось все холоднее. Задул страшный ветер (Норд-Ост). На улице устоять на ногах было очень трудно, и чтобы идти, приходилось перебегать от дерева к дереву, или хвататься для передышки за телефонные столбы. Детей тогда, конечно, из дома не выпускали. К тому же пошел ранний снег с настоящей пургой. Было жутко. Когда мы уже были в Новороссийске, меня однажды тоже подхватил норд-ост. Мне надо было переходить через мостик, перекинутый через глубокий овраг. Вдруг сила ветра оказалась такая, что меня понесло вперед. Я побежала, т.е. только подставляла ноги, остановиться я не могла и только держала направление на мостик, чтобы не свалиться в овраг. К счастью, я была достаточно сильная, и это мне удалось, иначе неминуемо погибла бы. Норд-ост это прямо ужас.

Возвращаюсь к жизни в Анапе: дедушка вернулся из Новороссийска и сказал, что город переполнен и ему удалось только с большим трудом добиться нам права жить в вагонах на запасных путях. Стали готовиться к отъезду из Анапы. Как часто бывает на юге, погода вдруг переменилась, и мы очень хорошо и без качки на пароходике приехали в Новороссийск. Нам с детьми отвели вагон четвертого класса, а дедушка с бабушкой поместились тут же рядом в вагоне второго класса. Каждое утро к нам приходил истопник и разжигал докрасна железную печку в углу вагона. Я раскладывала там мой резиновый «tub», ставила на печку ведро с водой, и мы по очереди там мылись с головы до ног. Печка частенько дымила, и мы все были покрыты сажей. На дворе было очень холодно, и детей только изредка мы выпускали гулять. Из окон они наблюдали, как подходили поезда переполненные людьми с кульками, корзинами и мешками; и ты Владимир, слушая наши разговоры, говорил: «Вот опять пискулянты приехали». С нами в вагоне жил все тот же милый Иван Кондратьев. Каждое утро он ходил на базар и приносил лук, овощи и жирную курицу, и варил на печке нам обед. С каждым днем все дорожало катастрофически быстро. Сперва курица стоила триста, потом шестьсот, потом девятьсот рублей и так далее. Фронт явно приближался, или это были перестрелки с «зелеными», но ружейные выстрелы были слышны уже совсем близко. «Зеленые» это были шайки, не признававшие никакой власти, ни Добровольческую армию, ни власть советов. Они прятались в лесах и горах, окружавших город, и изредка спускались пограбить.

Раз как-то наш истопник стал говорить со мной про революцию. Говорил о том, что происходило на его глазах, а потом спросил: «Скажите, отчего это все случилось?» Я ему ответила тогда: «Петр Великий оторвал нас от народа, и мы перестали понимать друг друга. Вот и сейчас, чтобы говорить с вами, я стараюсь быть понятной и не произношу иностранных слов». Так я представляла себе тогда внутренний смысл всего происходящего.

В Новороссийске оказался и мой родной племянник Котик Сомов. Он разыскал нас и пришел к нам в вагон. Это он мне сказал тогда, говоря о председателе Думы: «Он как древняя Кассандра, которой дано было все предвидеть, которая пророчествовала, предупреждала, но которую никто не хотел слушать».

Как-то ходили мы по Новороссийску и вдруг встретили Ольгу Богенгардт (урожденную Стенбок-Фермор) и ее мужа. Они указали нам, где находится моя сестра Катруся[42]  с племянницами, дочерьми брата Юрия.

Екатерина Федоровна